Выдающийся художник двадцатого века Амедео Модильяни и его невенчанная жена Жанна Эбютерн. Все романисты и кинематографисты, когда-либо пытавшиеся в меру отпущенных богом талантов воссоздать историю их любви, грешили против правды. Да и не могли не грешить. Слишком уж неправдоподобна эта правда. Судите сами. Они прожили вместе более трех лет. И за все это время он ни разу ничем не проявил своей заботы о ней. Не подарил ни колечка, ни шляпки, ни букетика фиалок, ни флакончика духов – ничего из тех овеществленных знаков сердечной привязанности, которыми мужчины обыкновенно выражают свои чувства. И слов любви она тоже никогда от него не слышала. Да и любил ли он?! Разве бывает ТАКАЯ ЛЮБОВЬ. Любовь бывает разной. И Амедео Модильяни наверняка любил Жанну Эбютерн. Как любят солнце над головой или траву под ногами, спокойно принимая их свет, тепло, ласку, и не помышляя об ответной благодарности. Она же любила его больше жизни. Поэтому, когда Амедео ушел, она без сожаления последовала за ним туда, где нет ни солнца над головой, ни травы под ногами.

За 36 лет до трагедии, а именно 12 июля 1884 года в итальянском городе Ливорно, в семье маклера Фламинио Модильяни и Евгении Гарсен родился 4-й ребенок. Его появлению на свет предшествовал затяжной спор между родителями по поводу имени для младенца. Отец, итальянец, непременно желал назвать мальчика каким-нибудь благозвучным итальянским именем. Витторио у них уже есть, так пусть этот будет Амедео! Но Евгения, происходившая из рода евреев-сефардов, что некогда перекочевали из Туниса в Марсель, настаивала на том, чтобы мальчику дали имя Барух, в честь Баруха Спинозы, якобы ее предка по материнской линии. Надо сказать, что Фламинио страшно раздражала манера жены без всяких на то оснований возводить свою родословную к великим мира сего. От Баруха он отказался наотрез. Тогда супруга предложила назвать мальчика Йедидия – в память о другом ее родственнике, не столь славном, но тоже очень авторитетном ни то банкире, ни то промышленнике. Фламинио не сдавался. От споров родителей неожиданно отвлекло появление судебных приставов, которые явились в дом Модильяни с тем, чтобы произвести опись имущества. В те времена в Италии действовал закон, по которому имущество рожениц не подлежало конфискации ни при каких обстоятельствах. И домочадцы во главе с отцом быстренько побросали все самое ценное на кровать, где лежала роженица. Так что первые часы своей жизни новорожденный провел в живописном окружении шелковых юбок, бархатных отрезов, столового серебра и прочих примет быта среднезажиточного ливорнского семейства. Евгения, по извечной материнской привычке прочить детям великое будущее, сочла это добрым предзнаменованием – мальчик всю жизнь будет купаться в роскоши. Воодушевленная, она даже согласилась назвать ребенка Амедео. В свою очередь смущенный произошедшим отец великодушно позволил прибавить к этому имени Йедидию. Амедео Клемент Йедидия Модильяни. Все были удовлетворены.

Отличительной приметой семьи Модильяни была, как это теперь принято говорить, его кросс- культурность. Все дети говорили на идише, на французском (второй родной язык матери) и, разумеется, на итальянском. Отец учил их играть в преферанс и, забегая вперед, скажем, что это умение в последствие ни единожды пригодилось братьям. Дед играл с ними в шахматы. А мама читала им Лафарга и Маларме и вообще всячески поощряла любые артистические наклонности, будь то игра на фортепиано или стихосложение. Младшенький Амедео, или Дэдо, как звали его дома, больше других радовал ее чувствительное ко всяким искусствам сердце. Работы мастеров итальянского Возрождения произвели на мальчика такое впечатление, что на фоне эмоционального перевозбуждения у него поднялась температура. Едва оправившись, он с недетским усердием засел за работу. Рисовал углем, красками, мелом – чем придется, где придется и что вздумается. В возрасте 9-ти лет он представил родителям портрет обнаженной женщины. Родители тотчаспризнали в красавице служанку, и девицу со скандалом вытолкали из дома. Как выяснилось позже, совершенно напрасно. Дэдо рисовал не с натуры – просто посадил голову девушки на тело Венеры. Впечатленные родители позволили мальчику брать уроки в частной художественной школе Гульельмо Микели. Учился Дэдо страстно, но, увы, слабое здоровье вынуждало его делать долгие перерывы. В 11 лет он переболел плевритом, в 15 у него обнаружили туберкулез, а год спустя случился рецидив. В 1900-м году Евгения увезла его из Ливорно. Она не доверяла местным докторам. Сначала они жили в Неаполе, оттуда переехали в Рим, а уж тамошние эскулапы порекомендовали Капри. Процесс в легких был приостановлен, и Амедео смог продолжить обучение. Теперь уже во Флоренции.

Ах, возможно ли для художника более благодатное окружение! Тем более, что учителем у Модильяни был сам Дж. Фатторе, легендарный мастер школы маккьяйолли, итальянской предтечи импрессионизма. Разумеется, мать радовали успехи сына, его целеустремленность. Она с восторгом следила за тем, как развивается его вкус. Все хорошо, если бы не богемные нравы. В письмах старшему сыну Витторио-Эммануэлле она пыталась объяснить свою тревогу: «Школа, в которой учится твой брат, называется Scuola Libera di Nudo (Школа живописи обнаженной натуры). И это многое определяет. Ты знаешь, я не ханжа и не чужда искусству, но голые девицы, много голых девиц, в самых бесстыдных позах, нервируют мальчика. Он слишком впечатлительный и у него такое слабое здоровье..». «Дорогой Витторио, наш бамбино вчера явился домой только на рассвете и, кажется, был пьян. Не знаю, с кем из этих отвратительных женщин, он проводил время. У меня есть подозрение насчет одной рыженькой. Она красит волосы совсем как венецианская проститутка. Дай дог, чтобы я была не права!»

Блаженны матери, не ведающие о грехах детей своих! Чтобы стало с бедной евгенией, узнай она о том, что ее бамбино нарасхват у рыженьких, черненькихи беленьких. И что путешествие по их надушенным постелям с непременной Мадонной в изголовье, кажутся ему едва ли не столь же увлекательными, что и занятия живописью. Поведение вполне извинительное для темпераментного южанина 18-ти лет. К тому же Амедео в своих ночных странствиях открыл много нового, о чем в свою очередь, поспешил поделиться со старшим братом: «Дорогой, Витторио, я замечаю, что женщины, которых стоит ваять и писать обнаженными, в одежде часто выглядят неуклюжими. И наоборот: те. Что изящны в платье, раздетыми бывают совсем неинтересны. Отчего бы это?»

Отчего он вскоре поймет, перебравшись в Венецию. Уже без мамы. Мудрая Евгения рассудила. Что пришла пора отпустить мальчика на волю. В конце концов, в жизни каждого мальчика в положенное время появляются чужие женщины и вино. Она и представить себе не могла, что в жизни ее мальчика, помимо санкционированных вина и женщин, появились еще и гашиш и кокаин.

Проведя два года в Венецианской академии изящных искусств, Модильяни устремился туда, куда в те времена устремлялись все молодые талантливые художники с амбициями – в Париж. Не зная еще обычаев местной богемы, но желая произвести самое благоприятное впечатление, он приобрел два шикарных костюма и поселился в самой дорогой гостинице. Правда, уже через неделю, по причине отсутствия средств пришлось переселиться в скромную студию на улице Конкур. В академии Коларосси Модильяни планировал посещать сразу два курса – живописи и скульптуры. Когда тебе двадцать с небольшим, время к тебе снисходительно. Модильяни успевал много работать, ходить по музеям и принимать живейшее участие в жизни монмартровской богемы. Богема была в восторге от нового персонажа. У него были прекрасные манеры и бесспорное чувство стиля. Никто на Монмартре не умел с таки шиком повязывать шарф. Манеры и пижонские шарфы ничуть не мешали Модильяни с пол-оборота ввязываться в драку, не сообразуясь с обстоятельствами. Они виртуозно спорил. Лихо пил, прекрасно разбирался в сортах гашиша и очень элегантно втягивал кокаиновые дорожки своим аристократическим носом. Наконец, он был хорош собой! Настолько, что обитательницы местных борделей давали его товарищам скидку, при условии, что те приведут с собой « итальянского красавчика». Моди, как теперь звали его новые друзья, борделями не пренебрегал. Но натурщицы все-таки оказывались в его постели чаще. Постепенно выяснились эстетические предпочтения художника: ему нравились женщины узколицые, бледные, с маленькими головками на длинных шейках, напоминающими цветочные бутоны на стеблях. И если натура попадалась кряжистая, широколицая, с селянским румянцем, Модильяни произвольно изменял пропорции. За что его неоднократно бранили педагоги. Нельзя сказать, что для Модильяни не существовало авторитетов в современной живописи. Он вдумчиво изучал манеру Сезанна, ему импонировали лапидарность Тулуз-Лотрека и цветовые созвучия Матисса, а встреча со скульптором Константэном Бранкузи всерьез увлекла его идеей формального экспериментаторства. И все-таки он пытался найти свою манеру. Его картины не нравились преподавателям и оставляли равнодушными друзей. По совету своего друга и в определенном смысле покровителя доктора Поля Александера, единственного покупателя и почитателя его творчества, он попрбовал выставится в Осеннем салоне, в салоне Независимых – все безуспешно. Как художника его не замечали. При этом он оставался едва ли не самым заметным персонажем на Монмартре. Как это часто случается с людьми честолюбивыми, втайне осознающими свое превосходство над другими, но не получившими общественного признания, Моди стал зол и язвителен. Вино и наркотики он теперь употреблял не для того, чтобы расширить сознание, а для того, чтобы заглушить боль. Здоровье его ухудшилось настолько, что занятия скульптурой пришлось оставить – каменная пыль забивала легкие. Да и денег на материалы не было. Для скульптурной группы из 12 голов, названных Модильяни «столпами нежности», приходилось воровать блоки на стройках. А продать удалось только две головы…

Странно. Но, несмотря на одиночество и неприкаянность, он отнюдь не стремился искать спасение в любви. При том, что охотниц дать приют его беспутной чернокудрой голове, было немало: юная модель Квики, английская художница Нина Гамлет, развеселая богемная потаскушка, а по совместительству еще литераторша журналистка и художница Беатрис Хастингс, натурщица Симона Тиро, родившая Модильяни сына, которого тот не пожелал признать. Ни с кем из этих женщин он не жил в одной квартире. Ни один роман не длился долее года. Кого-то бросал он, кто-то бросал его, впрочем. Едва ли Модильяни замечал это. Его равнодушие к женщинам, за исключением тех моментов, когда он писал их или держал в объятиях, поражало даже его друзей-гуляк. Однажды Бранкузи посоветовал ему если уж не жениться, то хотя бы обзавестись постоянной подружкой, которая бы ухаживала за ним, следила за его здоровьем, которое внушало все больше опасений. В ответ Модильяни якобы произнес фразу, разнообразные апокрифические варианты которой впоследствии представили все биографы: «Я жду ту, что приходит ко мне во сне. Она тиха, как ангел. У нее грустное лицо. Она все время молчит и ничем не выдает своего присутствия. Но я чувствую. Что она рядом и верит в меня»

Ангел меж тем проживал неподалеку, на улице Амьо в квартире 8-бис. Жанна Эбютерн была вторым ребенком в семье парфюмера Ашиля Казимира Эбютерна. Это было очень странное семейство даже по меркам улицы Амьо, где в ту пору проживало немало странных людей. Начать с того, что все члены семьи по требованию отца питались исключительно молоком и хлебом. Мсье Эбютерн слишком уставал на службе от разнообразных запахов, поэтому желал, чтобы в его доме ничем не пахло, в том числе и едой. В доме никогда не было гостей. Ведь в отличие от домашних, гостей, приносящих с улицы всякие запахи, нельзя отправить в умывальную комнату и заставить сменить платье. Чистота в квартире была стерильной. Маменька Гортензия, старший брат и сама Жанна, белокожие по причине молочной диеты, дочиста отмытые дегтярным мылом, передвигались бесшумно, говорили мало и очень тихо – звуки раздражали отца почти также, как и запахи. Помимо бытовых требований, у мсье Эбютерна были и определенные бытовые притязания. Он был ревностным католиком и большим почитателем трудов Паскаля. Ежедневно после ужина он собирал своих домочадцев и зачитывал им вслух какой-нибудь отрывок, после чего дети должны были пересказать его по возможности близко к тексту и ответить на ряд вопросов. Жена освобождалась от этой зависимости, ибо мсье Эбютерн полагал, что возраст и скудоумие не оставляют ему надежды на ее духовное возрождение. Между тем, мадам Эбютерн была отнюдь не глупа и довольно прилично образованна. Возможно, робость и помешала ей оказать достойное сопротивление мужу-тирану, но не помешала тайком подсовывать детям книги, содержание которых отец счел бы возмутительным, водить их, опять же тайком в музеи, и вообще всеми доступными способами развивать и вдохновлять на побег из дома. Первым на свободу вырвался старший брат Андре. У юноши обнаружились способности к рисованию, он поступил в академию Коларосси и снял себе отдельную квартиру. Отец сперва проклял его, но, получив в подарок чудесный эскиз флакона для духов, получивший одобрение у его парфюмерного патрона, простил. Пример брата вдохновил тихую Жанну. Но 17-летняя девушка из порядочной семьи не может вот так запросто уйти из дома. Поэтому Жанна набралась храбрости и попросила отцовского благословения. Представьте себе, она его получила. К тому времени старший брат уже выставлялся в Осеннем салоне, картины его были благосклонно восприняты публикой и пусть не бойко, но раскупались. Это обстоятельство заставило мсье Эбютерна во многом пересмотреть свои взгляды. В конце концов, он был небогат, не имел собственного дела, и детям его так или иначе пришлось бы зарабатывать на жизнь. Возможно, быть художником, не так уж плохо. Плохо, что от них постоянно несет скипидаром. Поэтому девочке сняли отдельную комнату у порядочной старушки.

В отличие от старшего брата, целиком поменявшего окружение и образ Жизни, Жанна пользовалась предоставленной ей свободой очень робко, постепенно постигая звуки, запахи и краски открывшегося мира. Она по-прежнему одевалась очень скромно. Новомодные штаны-кюлоты, в которых тогда расхаживали представительницы богемы, казались ей слишком вызывающими. Она заплетала волосы в две косы и не пользовалась косметикой. За белую кожу и тот контраст, который она образовывала с каштановыми волосами, друзья прозвали ее Коко, то есть Кокосовый Орех. Жанна очень стеснялась этого прозвища. Она полагала, что прозвища дают исключительно танцовщицам или девицам из борделя. Она не пила вина, не курила, не имела любовников, хотя женщине-художнице приличествовало делать и то, и другое, и третье.

Ее манера письма лучше всего отражала ее душевное состояние: тонкие, нервные, прерывистые линии, чистые, но робкие краски. Ей решительно не шло грубое масло и требующая душевного равновесия акварель. Ей шла пастель. Так говорил педагог Жанны. А ее мама, которая не слишком разбиралась в искусстве, зато кое-что понимала про эту жизнь, говорила, что больше всего Жанне подошел бы достойный муж и парочка прелестных детишек.

Вряд ли мадам Эбютерн представляла достойного мужа в образе нищего чахоточного художника с ввалившимися щеками и черными зубами. К 33-м годам бывший красавец Моди выглядел удручающе. Прежними остались только глаза, страстные опасные, с кинжальным просверком зрачка. Тихая Жанна никогда бы не осмелилась подойти к такому мужчине. Мужчины вроде Моди как бы существовали вне поля ее зрения. Он сам подошел к ней…

По поводу места их первой встречи у биографов наблюдаются разногласия. Одни говорят, что это случилось в марте 1917 года. На карнавале. Крайне сомнительная версия – уж слишком не вписывался Модильяни того периода в концепцию карнавала. Другие говорят, что их познакомила скульпторша Хана Орлова. Третьи настаивают на том, что Модильяни приметил Жанну на занятиях в Академии и тут же принялся делать набросок с ее головки. Да не все ли равно, где это случилось. Главное, что это случилось. Он наконец встретил ту, что приходила к нему во сне . Это была она, donna che non si trovta. Он узнал ее.

Все было так, как ему мечталось. Жанна была тиха, ничем не выдавала своего присутствия, но он все время чувствовал, что она рядом, и она в него верит. Это придавало ему сил. Модильяни много работал. Забегая вперед, скажем, что за два года им былосоздано более ста новых картин. Двадцать из них – портреты Жанны. Искусствоведы отмечают, что в этих портретах есть что-то избыточно личное, «будто бы нам дают читать интимное письмо или услышать слова, которые можно прошептать только на ухо. Особая душевная распахнутость, черты, которые дозволено видеть лишь одному человеку в особые минуты». Возможно, это и было его признанием в любви. Иных признаний Жанна не слышала. О переменах в своей жизни Модильяни отписал братукоротко, без эмоций, отметив лишь, что ему очень повезло с Жанной, так как «она – прекрасная натурщица, умеет сидеть как яблоко – не шевелясь и так долго, как мне это нужно».

Вот так же она могла просидеть всю ночь на скамейке возле кафе Ротонда, где обыкновенно гуляли художники, дожидаясь, пока кто-нибудь из товарищей Моди не выйдет к ней и не скажет, что его можно уже вести домой. Одно время он будто бы стал пить меньше. Его новый агент Леопольд Зборовский, человек очень трезвомыслящий и глубоко сопереживающий Модильяни, поставил непременным условием их сотрудничества –сокращение количества спиртного. Тот факт, что Зборовскому удалось продать несколько его работ, убедил Моди на некоторое время прислушаться к мнению агента. Что до Жанны, то она вообще никогда и ни на чем не настаивала, ни о чем не просила. Она принимала Моди всяким – и трезвым, и пьяным. Даром, что во хмелю тот все чаще делался буен. Он и бил ее, и за волосы таскал, но она неизменно оправдывала его и перед своей матерью, и перед его друзьями. «Что вы хотите, - говорила она его друзьям. – Вы уже признаны, почти все «левые» уже признаны, а он в стороне. А ведь Моди самый талантливый. Если я и желаю его признания, то не ради денег, а ради его спокойствия».

Денег меж тем не было вообще. Чтобы раздобыть несколько франков на выпивку и гашиш, Модильяни не раз продавал на улице свои носильные вещи. По ночам он жутко кашлял. Так что Зборовский на паях с мамашей Эбютерн отправили Модильяни в Ниццу подлечиться. Мамаша Эбютерн не слишком жаловала зятя, но пошла на эти траты ради дочери. В конце концов, Жанне тоже не мешало бы отдохнуть, ведь она готовилась стать матерью.

Двадцать девятого ноября 1918 года у Жанны родилась дочь. Ее тоже назвали Жанной.Впервые за долгие месяцы Модильяни написал матери: «Очень счастлив». Счастье, однако не мешало ему каждый вечер отправляться в кабак, оставляя жену с дочкой. А через несколько месяцев Модильяни и вовсе засобирался в Париж. Пока один, ведь нужно было подыскать новую квартиру. Жанна выдержала без него три недели, после чего отправила телеграмму: «Вышли сто семьдесят франков мне на дорогу, плюс тридцать для кормилицы». Такую же телеграмму она отправила брату. И правильно сделала. Бог весть сколько бы она еще просидела в Ницце, если бы надеялась только на Моди.

Новой квартиры он, конечно же, не нашел. Поселились в прежней. Ребенка на время приняла Люния Чековска, знакомая натурщица. Моди требовал много внимания, у него снова открылись каверны в легких, и Жанне тяжело было разрываться между мужем и дочерью. Она выбрала мужа. Вовсе не потому, что была плохой матерью. Просто девочка была здоровенькая и веселая, а Моди больной и очень несчастный.

Летом маленькую Жанну вывезли в деревню. Мама Жанна ездила к ней каждую неделю.Она не слишком хорошо себя чувствовала по причине новой беременности. Узнав о том, что у них появится еще один ребенок, Моди пожелал узаконить их отношения и даже написал расписку, что обязуется жениться на мадемуазель Жанне Эбютерн. Кстати, сделал это по собственной инициативе. Жанне бы и в голову не пришло просить его об этом. Правда, исполнение обязательства было решено отсрочить на некоторое время, так как Модильяни готовился к Лондонской выставке. На выставке было представлено 12 полотен. Пять из них удалось продать. Появились даже первые восторженные рецензии.Казалось бы, слава, вожделенное признание уже близко. Окрыленный успехом Модильяниснова выставляется на Осеннем салоне в Париже, и … снова провал. Зборовский, ставшийк тому времени уже не просто агентом, но близким другом Модильяни, делал все, чтобы поддержать его. Но Моди больше не желал общаться со Зборовским, он вообще никого не хотел видеть. Он уже не заходил в Ротонду, чтобы выпить с друзьями - пил один, прямо на улице, а потом до утра бродил по ночному Парижу. Беременная Жанна терпеливо ждала его дома. Зборовские удивлялись, отчего она не сделает попытки как-то повлиять на него, ведь он погибает от пьянства, от прогрессирующего тубюеркулеза… Ответ Жанны поразил их: «Моди знает, что обязательно должен умереть. Так будет лучше для него. Как только он умрет, все поймут, что он гений…»

22 января 1920 года он не смог подняться с постели. Врачи настояли на госпитализации, и Модильяни отправили в Шаритэ, в больницу для бедных. Двое суток он метался в бреду. И все это время Жанна была с ним, умостившись на краешке его постели, – «тихий горестный ангел, ожидающий дозволенного часа, чтобы принять на руки отстрадавшую душу». 24 января в 20.50 душа Амедео Модильяни покинула его тело. И Жанна покинула палату. Родители увезли ее к себе, на улицу Амьо. На рассвете тело Жанны Эбютерн обнаружили на мостовой – она выбросилась из окна. Потому, что любила его больше жизни. Больше, чем солнце над головой. Больше чем траву под ногами.